Новорожденные дети в лагерях смерти. Выжившие в ужасе концлагеря

О том, как сложилась судьба маленькой девочки, которая появилась на свет в фашистском концлагере, мне рассказала психолог Ирина АЛЫМОВА. И вскоре я встретилась с 73-летней Тамарой Яковлевной КАРПОВОЙ, и она сама поведала мне, какие повороты для русской «австриячки» приготовила жизнь.
Мама Тамары, Александра Капитоновна ПЕТРОВА, осталась вдовой еще в самом начале войны. Ей некуда было бежать из родного Пскова с шестью детьми, младшему из которых в 1943 году было два годика, а старшей – уже 16. Всю семью захватившие город фашисты загрузили в вагон и отправили работать на родину оккупантов – в Австрию.
Так семья Петровых оказалась в крупнейшем австрийском концлагере «Маутхаузен». Там мужчин-заключенных направляли в каменоломни, а женщин – на кирпичный завод. Тамара Яковлевна рассказывает, что о том периоде она знает только со слов старшей сестры. Их мама после войны не обмолвилась ни словом о том, что происходило в лагере.
Поначалу они, как и сотни других заключенных, жили в тесном бараке, старшие дети вместе со взрослыми работали на заводе, малыши копошились в грязи под нарами, получая крохи от родительского пайка, которого едва хватало, чтобы держаться на ногах.

В одночасье, как рассказала моей собеседнице старшая сестра Мария, все изменилось. Их большую семью перевели из барака в отдельную комнатку, детям стали давать двойной продуктовый паек, а сама многодетная мать начала работать на несколько часов меньше остальных. Эти поблажки, как выяснилось, были даны семейству начальником их участка, австрийцем, который стал оказывать внимание псковитянке, и в 40 лет не утратившей свою красоту.
Теперь уже никто не расскажет, были те чувства взаимными, или таким бесхитростным способом русская женщина спасала своих ребятишек (один из ее маленьких сыновей умер по дороге в лагерь). Но 30 сентября 1944 года в лагерных застенках на свет появилась маленькая девочка Тамара. Роды принимали немецкие акушерки. Кормящей матери стали делать еще большие послабления по сравнению с остальными узницами…
-Как рассказывала Мария, жизнь в лагере даже несмотря на благоволение австрийского офицера, была ужасной, - рассказывает моя собеседница. – Заключенные умирали сотнями, слабых просто сбрасывали с высокой стены в ров с водой на верную гибель…
Однажды, по воспоминаниям старшей сестры, едва не погибли и они сами. В феврале 1945 года, когда на плацу пытали, обливая ледяной водой на морозе, советского генерала Карбышева, заключенные приникли к окнам. Тех, кто смотрел на эти пытки, фашисты тоже стали вытаскивать во двор.
-Маму схватили вместе с другими и повели на яр расстреливать, - со слов старшей сестры рассказывает Тамара Яковлевна. – Меня она несла на руках, младшие ребятишки цеплялись за ее подол. Фашисты поставили женщин и детей на край обрыва… Спасло всех возвращение австрийского офицера, который примчался прямо к яру и запретил стрелять. Говорят, именно в этот день длинные черные волосы моей мамы в одночасье поседели.
Из рассказов родных Тамара знает, что ее кровный отец еще не раз выручал из беды детей любимой женщины: спас от расстрела 14-летнего Володю и защитил от надругательства 17-летнюю Машу.

Когда советские войска подошли к Австрии и начались бомбежки, офицер подошел к Александре и сказал, что при необходимости отхода пленных будут уничтожать, поэтому ей с детьми необходимо бежать. Темной ночью через бункер женщина с детьми вышла в подземный ход, который вел далеко за пределы города.
-Маша рассказывала, что вышли они в лесу, - вспоминает Тамара Яковлевна. – Долго плутали, пока не наткнулись на своих. Правда, радость от этой встречи оказалась преждевременной. Солдаты, встретив в пригороде Вены русскую женщину с кучей ребятишек, начали откровенно издеваться над ней, обзывая «австрийской подстилкой». Машу солдаты поволокли в ближайшие кусты, не обращая внимания на плачущих детей и упавшую в мольбах на колени маму. И кто знает, остались бы мы в живых или нет, но и тут спасение пришло неожиданно – на коне подъехал советский командир и приказал оставить женщин в покое.
Моя собеседница говорит, что уже впоследствии мама благодарила бога, что в той суматохе их не арестовали как вражеских шпионок, а разрешили идти домой. Видимо, измотанную седую женщину с шестью оборванными ребятишками не посчитали завербованным агентом, опасным для страны Советов.
До родного Пскова они добирались несколько месяцев. Вернувшись, поселились на чердаке чужого дома, потому что все было разрушено.
-Воспоминания о том, как бедно мы жили, сохранилось до сих пор, - рассказывает моя собеседница. – Мама работала дворником, больше никуда ее не брали. До конца жизни она вздрагивала от каждого стука, жутко боялась, что за нами придут, и прятала нас от чужих людей.

Несмотря на то, что у Александры была справка о том, что семью увезли в Австрию насильственно, отношение к ним было со стороны окружающих осуждающее. Еще бы! Ведь женщина привезла с собой ребенка, рожденного от врага. Она долгое время боялась даже зарегистрировать дочку, у которой было только австрийское свидетельство о рождении.
-Меня считали «врагом народа», - вздыхает Тамара Яковлевна, – даже в пионеры не принимали. А после 9 класса я решила поступать в Индустриальный техникум, прошла по баллам, но меня не взяли, сказав, что в документах непорядок.
Девочка плакала, жаловалась матери. Но та, опустив глаза, говорила: «Ничего уже не поделаешь. Виновата только война».
Тамара устроилась санитаркой в онкологический институт. Старательная девушка так понравилась заведующему отделением, что он позвонил коллегам из медучилища с личной просьбой, чтобы ее приняли на курсы медсестер, и у Тамары появилась возможность получить профессию.
А в 1964 году старшая сестра Валентина вместе с мужем отправилась по направлению на стройки Красноярского края и позвала за собой Тамару. В Сибири девушка познакомилась с астраханцем Валентином, приехавшим на стройку с бригадой из Прикаспийской столицы. И уже через год, в ноябре 1965 года они вместе поехали на родину жениха.
-В 1966 году родилась наша дочка Танечка, - рассказывает моя собеседница. – И все было бы хорошо, если б в Астрахани Валентин не начал выпивать. Однажды мы поругались из-за этого, и мой гражданский муж молча развернулся и уехал к брату на Камчатку, бросив нас с дочерью на произвол судьбы. Больше мы с ним не встречались.
Уезжать из Астрахани молодая женщина не хотела. Она сняла комнату, устроилась на обувную фабрику, а через 7 лет, выучившись на мастера 7 разряда, пошла работать в «Облобувьбыт», где шили обувь на заказ.

На фабрике Тамара познакомилась с пареньком, который пришел устраиваться на работу после службы в армии. Хамит Карпов был на 2 года моложе ее. Но он так красиво ухаживал!
-Замуж я выходила по-татарски, - улыбается, вспоминая, Тамара Яковлевна. – Муж меня «украл».
Она рассказывает, как Хамит привел ее к матери знакомиться, а вечером будущая свекровь встала в дверях и не выпустила Тому из дома. «Сын тебя любит. Будете жениться!» - беспрекословно заявила мама жениха.
Они зарегистрировались 19 декабря 1968 года. Через год появилась на свет дочка Эльвира, а в 1973 году – Гульнара.
Хамит трудился в пожарной охране, а после выхода на пенсию по выслуге лет – на пожарном поезде. Он умер от онкологического заболевания 16 марта 2008 года, и до последних дней рядом, помогая перенести страдания, находилась верная жена Тамара. Хотя, как она сама признается, выносить мучения близкого человека было нелегко. Тем более, что и у нее были проблемы со здоровьем.
-У нас в роду все страдали сердечными заболеваниями, - вздыхает женщина. – Четыре сестры и брат умерли от инсультов и инфарктов. Я не избежала болезни. Инфаркт случился в 2004 году. И с тех пор нездоровое сердце регулярно напоминает о себе…
Похоронив мужа, Тамара Яковлевна стала жить с младшей дочерью в районе 2-го участка. Но со временем поняла, что с больным сердцем надо находиться поближе к медикам. У старших дочек жилищные условия не позволяют взять маму к себе. Поэтому она решила вопрос кардинально.
-Я сама оформила документы в Дом престарелых, - говорит женщина. – Пришла сюда 3 месяца назад, и ни о чем не жалею. Уже после того, как я поселилась в интернате, у меня случился сердечный приступ, и помощь подоспела вовремя.
Женщина продолжает задумчиво перебирать документы и фотографии, которые она бережно хранит много лет. Ведь она осталась единственной хранительницей истории семьи, которая через много лет может приоткрыть завесы тайны с событий многолетней давности.
Татьяна АВЕРИНА, г. Астрахань

Кровь у детей брали до тех пор, пока они не умирали. Трупы уничтожали в крематории или сбрасывая в утилизационные ямы…

Большинство детей в Краснобережном лагере долго не задерживалось: их кровь нужна была на западе. В крытых брезентовых машинах их отправляли в другие лагеря. Ближайший - Саласпилс. Этот концентрационный лагерь был создан нацистами в 1941 году на территории Латвии. Сюда привозились дети из Белоруссии, Псковской и Ленинградской областей, захваченные во время карательных операций.

Официальное название - Саласпилсская расширенная полицейская тюрьма и лагерь трудового воспитания. Здесь находились малолетние узники, которых нацисты использовали в своих медицинских экспериментах. За три года существования Саласпилсского лагеря было выкачано более 3,5 тыс. литров детской крови. Нередко малолетние узники становились «полными донорами». Это означало то, что кровь у них брали до тех пор, пока они не умирали. Трупы уничтожали в печах крематориев или сбрасывали в утилизационные ямы. В одной из них немецкая женщина случайно нашла еле дышащую белорусскую девочку Зину Казакевич: после очередного забора крови она уснула. Её сочли умершей. Проснулась она уже в доме сердобольной немки: фрау проходила мимо утилизационной ямы, заметила шевеление, вытащила девочку и выходила её.

Что такое Саласпилс?

«Саласпилс» — это система концентрационных лагерей. Согласно архивным документам концлагерь «Stalag-350», отдельно для пленных советских военнослужащих находился в двух километрах от лагеря с гражданскими лицами и занимал площадь около 18,5 Га.

По гитлеровским документам центральный концлагерь имел обозначение «AEL Salaspils» (Саласпилсский трудовой и воспитательный лагерь) и относился к числу образцовых «фабрик» подавления и уничтожения личности. Немецкое название концлагеря Саласпилс — «Lager Kurtenhof».

Этот детский концлагерь известен тем, что отбирал у советских детей кровь для гитлеровских раненых военнослужащих. При чем питание детей составляло в день 100 грамм хлеба и 1,5 литра жидкости на подобие супа (баланды). Саласпилс являлся для гитлеровцев «Фабрикой детской донорской крови».

Зверства гитлеровского фашизма — дети в концлагерях смерти

Дети — заключенные концлагеря смерти Аушвиц:

Дети — заключенные концлагеря смерти Освенцим:

Концлагерь для детей САЛАСПИЛС — детская фабрика крови для гитлеровцев. Воспоминания узника:

Мацулевич Нина Антоновна вспоминает:

«Когда началась война, мне было шесть лет. Мы очень быстро повзрослели. Перед моими глазами - несколько мотоциклов, автоматчики. Стало страшно, и мы сразу забежали к маме в избу. Мы попытались бежать от полицейской облавы, мама спрятала нас в овощную яму. Ночью мы ушли. Долго бродили по пшеничному полю в надежде найти хоть кого-нибудь знакомого. Ведь никто не думал, что война будет такой долгой. А в лесу нас нашли немцы. Они набросились на нас с собаками, толкали автоматами, вывели нас на дорогу и привели на железнодорожную станцию. Жара. Есть хочется. Пить хочется. Все уставшие. К вечеру пришёл состав, и нас всех затолкали в вагон. Никакого туалета. Только в правой стороне вагона была вырезана какая-то маленькая дырка.

Ехали мы бесконечно долго. Так мне казалось. Состав всё время останавливался. Наконец, нам скомандовали выходить. Оказались в лагере города Даугавпилса. Затолкали нас в камеры. Откуда время от времени выхватывали и приводили обратно избитых, израненных, измученных насилием семнадцатилетних девочек. Бросали их на пол и никому не разрешали подходить.

Там у нас умерла младшая сестренка Тоня. Не помню точно, сколько прошло времени - месяц, неделя. Через какое-то время нас опять вывели во двор тюрьмы и затолкали в машины.

Нас привезли в лагерь Саласпилс. Немцы неофициально называли его «фабрикой крови» . Официально - воспитательно-трудовой. Так окрестили его немцы в своих документах.

Но о каком воспитании труда у детей можно вести речь, когда там были дети трёхлетнего и даже грудничкового возраста!

На шею нам надели жетоны, с этой минуты мы перестали иметь право называть свои имена. Только номер. Мы недолго пробыли в бараке. Нас построили на площади. По биркам определили и забрали моих двух сестёр, их забрали и увезли. Через какое-то время снова нас построили на площади и по номеркам снова забрали мою маму. Остались мы одни. Когда забирали мою маму, она идти уже не могла. Её вели под руки. А потом взяли за руки и ноги, разболтали и бросили в кузов. Также поступили и с другими.

Выпускали нас на улицу погулять. Конечно, хотелось плакать и кричать. Но нам этого не разрешали делать. Мы ещё держались тем, что знали: за нашими бараками есть бараки, где военнопленные, наши солдаты. Мы тихонечко к ним спинами станем, а они нам тихо говорили:

«Ребята, ведь вы советские дети, потерпите немного, носы не вешайте. Не думайте, что мы здесь брошены. Нас скоро освободят. Верьте в нашу победу».

Мы себе записали в сердце, что нам плакать и стонать нельзя.

Сегодня мне одна девочка из саратовской школы №23 подарила мне такое стихотворение:

Глаза девчонки семилетней,
Как два поблекших огонька.
На детском личике заметней
Большая, тяжкая тоска.

Она молчит, о чём её не спросишь,
Пошутишь с ней - молчание в ответ,
Как будто ей не семь, не восемь,
А много, много горьких лет.

Когда я прочла это стихотворение, я полдня плакала, не могла остановиться. Как будто эта современная девочка подсмотрела в щёлочку, каково это было пережить детям оборванным, голодным, без родителей.

А самое страшное было, когда немцы заходили в бараки и раскладывали на столах свои белые инструменты. И каждого из нас клали на стол, мы добровольно протягивали руку. А тех, кто пытался сопротивляться, привязывали. Бесполезно было кричать. Так они брали кровь от детей для немецких солдат. От 500 граммов и больше.

Если ребенок не мог дойти, его несли и забирали всю кровь уже беспощадно и сразу выносили его за дверь. Скорее всего, его бросали в яму или в крематорий. День и ночь шел вонючий, чёрный дым. Так жгли трупы.

После войны были мы там с экскурсиями, до сих пор кажется, что земля стонет.

По утрам заходила надзирательница-латышка, высокая блондинка в пилотке, в длинных сапогах, с плеткой. Она кричала на латышском языке:

«Что ты хочешь? Чёрного или белого хлеба?»

Если ребенок говорил, что он хочет белого хлеба, его стягивали с нар - надзирательница избивала его этой плёткой до потери сознания.

Потом нас привезли в Юрмалу. Там было немножко легче. Хоть были кровати. Еда была практически такая же. Нас приводили в столовую. Мы стояли по стойке «смирно». Не имели права сесть до тех пор, пока не прочитаем молитву «Отче наш», пока мы не пожелаем здоровья Гитлеру и его быстрой победе. Частенько нам попадало.

У каждого ребенка были язвы, почешешь - кровь идёт. Иногда мальчишкам удавалось добыть соли. Они нам давали её и мы осторожно двумя пальчиками, осторожненько сжимали эти драгоценные белые зёрнышки и этой солью начинали растирать эту болячку. Не пикнешь, не застонешь. Вдруг воспитательница близко. Это же ЧП будет - где взяли соль. Начнётся расследование. Изобьют, убьют.

А в 1944 году нас освободили. 3 июля. Этот день я помню. Нам воспитательница - она была самая хорошая, разговаривала на русском языке - сказала:

«Собирайся и бегом к дверям, на цыпочках, чтобы никакого шороха не было».

Она увела нас ночью в темноте в бомбоубежище. А когда нас выпустили из бомбоубежища, все кричали «Ура». И мы увидели наших солдат.

Нас начали учить писать букву «а» на газете. А когда закончилась война, нас перевели в другой детский дом. Нам дали огород с грядками. Тут уж мы стали жить по-человечьи.

Нас стали фотографировать, узнавать, где кто родился. А я ничего не помнила. Только название - деревня Королёва.

Однажды мы услышали, что Германия капитулировала.

Нас солдаты поднимали под мышки и бросали вверх, как мячики. Они и мы плакали, этот день нам, очень многим, дал жизнь.

Нам дали бумаги: мы были отнесены к первой категории пострадавших. А в скобочках было указано - «медицинские опыты» . Что делали нам немецкие врачи, мы не знаем. Может быть, какие-то лекарства вводили - не знаю. Знаю только то, что я пока живая. Врачи наши удивляются, как я живу при полном отсутствии щитовидной железы. У меня она пропала. Она была как ниточка.

А узнать, где я родилась точно, не могла. Две девочки, которых я знала, забрали из детского дома. Я сидела и плакала. Мать девочек долго смотрела на меня и вспомнила, что она знала мою мать и отца. Она и написала на маленьком клочке мой адрес. Я кулаками ногами стучала в дверь воспитательницы и кричала:

«Посмотрите, где я родилась».

А потом меня уговорили успокоиться. Через две недели пришёл ответ - нет никого в живых. Горе и слёзы.

А мама нашлась. Оказывается, её угнали в Германию. Мы стали собираться в кучу.

Мою встречу с мамой помню во всех мелочах.

Как-то выглянула в окошко. Вижу, идёт женщина. Загорелая. Я кричу:

«К кому-то мама приехала. Сегодня заберут».

Но меня почему-то всю затрясло. Открывается дверь в нашу комнату, заходит сын нашей воспитательницы и говорит:

«Нина, иди, там тебе платье шьют».

Я захожу и вижу около стенки, около двери на маленькой табуретке сидит женщина. Я прошла мимо. Иду к воспитательнице, которая стоит посреди комнаты, подошла к ней, прижалась. А она спрашивает:

«Ты узнаёшь вот эту женщину?»

Я отвечаю:

«Ниночка, доченька, я твоя мама», - не вытерпела мама.

А у меня ноги отказали, как ватные стали, деревянные. Они меня не слушают, не могу двинуться. Я к воспитательнице жмусь, жмусь, никак не могу поверить в своё счастье.

«Ниночка, доченька, иди ко мне», - снова зовёт мама.

Тогда воспитательница подвела меня к маме, посадила рядышком. Мама обнимает, целует меня, расспрашивает. Я ей назвала имена братьев и сестёр, соседей, что жили рядом с нами. Так мы окончательно убедились в своём родстве.

Из детского дома мама меня забрала, и мы поехали на свою родину, в Белоруссию. Там творилось страшное. На окраине нашей деревни был ток. Там молотило зерно. Так немцы собрали всех жителей, которые остались и не сбежали как мы. Люди ведь думали, что война продлится недолго и пережили же они финскую и первую мировую, ничего с ними немцы не сделали. Только не знали они, что немцы стали совсем другие. Они всех жителей согнали их в ток, облили бензином. А тех, кто остался в живых из огнемётов сжигали заживо. Некоторых расстреляли на площади, заставив людей загодя выкопать яму. У моего родного дяди погибла так вся его семья: жена и четверо детей были заживо сожжена в его доме.

А мы остались жить. У меня есть внучки. И я хотела бы всем пожелать счастья и здоровья, а ещё - научитесь любить свою Родину. Как следует.

Гитлеровцы сожгли архивы, но до сих пор живы те, кто видел их зверства своими глазами. Ещё одна узница лагеря, Фаина Аугостане, вспоминает:

«Кровь начали брать у детей, когда нас всех распределили по баракам. Это было страшно, когда идёшь в тумане и не знаешь, вернёшься ли обратно. Видела девочку, которая лежала на проходе, у неё был вырезан лоскут кожи на ноге. Окровавленная, она стонала».

Фаину Аугостоне возмущает официальная позиция сегодняшних латвийских властей, которые утверждают, что здесь был воспитательно-трудовой лагерь.

«Это безобразие, - говорит она. - У детей брали кровь, дети помирали и их укладывали штабелями. У меня пропал младший брат. Я видела, то он ещё ползал, а потом на втором этаже его привязали к столику. Головка у него висела набок. Я позвала его: «Гена, Гена». А потом он исчез с этого места. Его бросили как полено в могилу, которая была доверху набита мёртвыми детьми».

Трудовой лагерь - это было официальное обозначение в нацистских бумагах этого страшного места. И те, кто сегодня повторяет это, повторяют нацистско-гитлеровскую фразеологию.

Сразу после освобождения Латвии в 1944 году была создана на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР Чрезвычайная государственная комиссия по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. В мае 1945 года, осмотрев только пятую часть территории лагеря смерти (54 могилы), комиссия нашла 632 трупа ребёнка в возрасте предположительно от пяти до десяти лет. Трупы располагались слоями. Причём у всех без исключения в желудочках советские медики нашли еловые шишки и кору, были видны следы страшного голодания. У некоторых детей обнаружили инъекции мышьяка.

Кадры кинохроники тех лет беспристрастно показывают штабеля маленьких трупов под снегом. Закопанные заживо взрослые люди стояли в своей могиле.

В ходе раскопок нашли страшную картину, фотография которой потом потрясла не одно поколение и была названа «Саласпилсская мадонна» - заживо погребённая мать, прижимающая к груди ребёнка.

В лагере было 30 бараков, а самый большой - детский.

Чрезвычайная комиссия установила, что здесь было замучено около 7 000 детей, а всего погибло около 100 000 человек, больше, чем в Бухенвальде.

С начала 1943 года прошло несколько карательных операций, после которых лагерь и наполнился узниками. Латышские карательные полицейские батальоны служили в немецком лагере.

Вместо того, чтобы признать чёрную страницу истории, Латвия начала свою председательство в Евросоюзе с того, что запретила в 2015 году проведение выставки, посвящённой памяти жертв Саласпилса. Свои действия официальные латвийские власти объяснили довольно странно: якобы выставка вредит имиджу страны.

Цель предельно ясна: во-первых, латышские националисты пытаются обелить себя потому, что их роль в геноциде людей очень велика.

«Население, взятое в плен во время нашествия на партизанский край, частично угоняется в Германию, а оставшиеся продаются в Латвии по две марки землевладельцам», - сообщалось в Главное разведывательное управление Красной армии.

Во-вторых, западным странам сейчас хочется Россию из страны-победительницы и освободительницы мира от нацизма превратить в союзника нацизма. Несмотря ни на что, выставка «Угнанное детство» открылась в российском культурном центре в Париже.

Однако официальные представители Латвии по-прежнему утверждают, что нельзя сравнивать этот лагерь с Бухенвальдом.

Живой очевидец трагедии Анна Павлова, узнав об этом, говорит: «Не дай Бог испытать этим чиновникам, что утверждают обратное. Не дай Бой испытать то, что перенесли дети и девушки, для которых немцы специально выделили отдельный барак и запускали туда солдат для утех. Крик там стоял страшный».

Каждая засечка на этой мраморной стене – это один день существования лагеря смерти.

Когда я попала в Канфенберг, стояла осень. Солнце оза­ряло убранные поля, еще зеленые луга и горы, покрытые густым лесом. Но в лагере всё было безрадостным и сумрач­ным. Серые громады завода «Боленверк», несколько десятков черных бараков. Их обитатели тоже казались однообразно серыми.

Вдруг какая-то женщина улыбнулась мне - открыто и искренне, и я стала различать человеческие лица. Я уз­нала, что большинство узников - советские граждане (рус­ские, украинцы, татары). Кроме них здесь находились также французы, итальянцы, литовцы и две польские семьи.

Был здесь и детский барак, где жили 104 советских ре­бенка от 3 до 14 лет. Некоторые были и старше: матери, стремясь уберечь своих детей от тяжелой 12-часовой работы на заводе, умаляли их возраст. Одетые в лохмотья, худые и бледные дети тоскливо слонялись по двору, никому не нужные: их матери работали на заводе и жили в отдельном бараке за высоким забором из колючей проволоки. Видеться с детьми они могли лишь по воскресеньям.

Я чувствовала, что мое место - среди этих детей с изуро­дованной судьбой. Неплохо зная немецкий и русский, я по­просила разрешения заниматься с ними. Меня представили жене заместителя лагерфюрера, ведавшей детским бараком.

40-летняя дама, в прошлом - венская танцовщица, согла­силась на эту должность, представляя себе белые кроватки и белые шторы в детских спальнях, а увидела дощатые 2-х ярусные нары с голыми матрацами и грязных детей без рубашек, дрожащих под тонкими и серыми одеялами. Она действительно не знала, как справиться с грязью, вшами, го­лодом и нуждой. Панически опасаясь всякой заразы, она не заглядывала к детям, получая, впрочем, регулярно зар­плату за руководство детьми. Убежденная в доброте и вели­чии фюрера, эта дама уверяла меня, что Гитлер, конечно же, ничего не знает о положении в лагерях.

Барак, который занимали дети, был разделен на 3 части: для малышей, для старших девочек и старших мальчиков. Единственная печка была только у малышей. Там по ночам дежурили две старушки, присматривавшие за огнем в печи. Кроме них, я застала у детей русскую учительницу Раису Федоровну. Она жаловалась, что старшие мальчики ее совер­шенно не слушаются, отвечая на все замечания шумом и свис­том. Пани Раиса была слишком тихой и несмелой. Она не умела приказывать и только просила детей. Причем делала это таким тоном, словно изначально предполагала непослу­шание. Мол, что бы я вам ни говорила, вы ведь всё равно не послушаете… Дошло до того, что стоило пани Раисе пока­заться на пороге, как поднимался невообразимый гвалт. Она, бедняжка, краснела, махала рукой и отступала… Впрочем, конкретные поручения она исполняла очень старательно и в дальнейшем стала моей незаменимой помощницей. Я серьезно поговорила с мальчиками, и они стали вести себя иначе.

По примеру харцерства я организовала три группы. В каж­дой группе выбрали старших, которые ежедневно назначали дежурных. По утрам, в 6:30 я принимала их рапорты. Дети отнеслись к этому очень серьезно, что помогло наладить дис­циплину и внесло какое-то разнообразие в их невеселую жизнь.

Во время рапорта они становились парами возле своих нар, вытягивались по стойке «смирно». Дежурные доклады­вали, как прошла ночь, кто нездоров. Я проверяла чистоту рук, лица, ушей, отправляла некоторых в умывальную. Осмат­ривала больных, записывала, кому необходима перевязка.

Дети были очень ослаблены. После малейшей царапины у них образовывались незаживающие язвы, особенно на ногах. Я попросила у лагерного врача бумажные бинты, вату, лиг­нин, перекись водорода, марганцовку, рыбий жир и ихтиоло­вую мазь. В первое время приходилось делать до сорока перевязок в день, постепенно их количество уменьшилось.

Одежду детей трудно описать. Грязные отрепья, из кото­рых, к тому же, они давно выросли. Не забуду 6-летнего Алешу Шкуратова, единственные брючки которого были на­столько узки, что не застегивались на вздутом животике. Его не прикрывала и тесная рубашонка - живот постоянно оста­вался голым. Удивительно, но этот ребенок никогда не про­стужался. Говорил Алеша мало, был необычайно серьезен и обо всем имел собственное мнение. Он не позволял гладить себя по голове или целовать. «Мальчиков не следует лас­кать», - говорил он. Если Алеша заслуживал похвалу, его можно было лишь потрепать по плечу. Нужно было видеть эти огромные серые глаза голодного ребенка! Исключительно выразительные, они всегда смотрели прямо в лицо говоря­щего.

Когда мне прислали из дома отцовскую рубашку, я пере­шила ее Алеше. Он очень гордился своей первой мужской рубашкой. Я же никак не могла справиться у него со вшами и сказала: «Помни, Алеша, если я найду вошь в твоей но­вой рубашке, я заберу ее у тебя». Сколько же раз после этого Алеша снимал свою «мужскую» рубашку и обыскивал ее! Я уже жалела, что угрожала ребенку, но что другое оста­валось делать в тех условиях?

Позже лагерфюрер дал мне поношенную одежду, которую, как я полагаю, прислали из какого-нибудь лагеря смерти. Из старших девочек я организовала группу швей. Мы устра­ивались за длинным столом в спальне малышей (там было теплее) и сообща перешивали эти вещи для наиболее нужда­ющихся. Тут же штопали и латали их собственные вещи. Бы­вало, что между делами я отдыхала. Тогда из разных уг­лов ко мне приближались младшие дети - Надя, Катя, Витя, Сережа, Женя. Одни подходили смело, другие - ти­хонько, на цыпочках. Они клали головки мне на колени, и я поочередно гладила их. Дети не произносили ни слова, как будто этот момент был для них священным. Насытившись лас­кой, когда маленькие шейки начинали неметь от неудобного положения, они так же молча возвращались к своим нарам. Малыши ждали этого ритуала, и я понимала, что ласка для их развития так же необходима, как питание, которого я им, к сожалению, дать не могла.

Завтраки и ужины детям доставлял французский заклю­ченный, банковский служащий из Монфелера Андре Плащук - добрый, улыбчивый молодой человек. В помощь ему я выделила старших мальчиков. Утром детям давали сурро­гатный кофе и кусочек черного хлеба (по 50 -100 граммов в зависимости от возраста). Получив хлеба, каждый ел его медленно, стараясь не уронить ни крошки. Одни съедали его сразу, другие старались растянуть это удовольствие на целый день: ведь хлеб был их единственным лакомством.

В то же время младшие дети ауслайдеров (всех иностран­цев, за исключением русских) получали снятое молоко и бе­лую булку, старшие - кофе с молоком и хлеб с маргарином. Мои же дети молока не видели никогда.

Хуже всего приходилось с обедом, за которым на пло­щади одновременно выстраивалось две очереди. Дети ауслай­деров выстраивались в одну и получали обед из 2-х блюд: суп и второе - картошку, кашу или клецки, иногда с кусочком вареного мяса. А дети с бирками «ost» вставали в другую очередь и ели одну вареную брюкву неописуемого цвета. Сколько же по этому поводу было зависти, ненависти, а с дру­гой стороны - задирания носа и презрения к тем, кто посто­янно питается только брюквой!

За несколько месяцев до окончания войны иностранцам стали давать по пятницам кисель и пирожное, мои же по-преж­нему получали серую брюкву. Я не забуду рыданий 5-летнего Сережи Коваленко, который отставлял свою миску и голо­сил: «Почему Алику (крымскому татарину того же воз­раста) дали кисель и пирожное, а мне - брюкву? Не хочу брюкву! Не буду есть, я тоже хочу пирожное, у-у-у-…»

Сережа был одним из самых слабых детей: худющий, с темными кругами под глазами, он, тем не менее, отличался смелым характером - настоящий бунтовщик.

Я пробовала убедить лагерфюрера, чтобы он позволил хотя бы младшим выдавать обеды, предназначенные ино­странцам. Он отвечал, что не может: это распоряжение свыше. Тогда я попросила выдавать обеды в разное время: ведь чего глаза не видят, о том сердце не болит. На это он согласился. С тех пор Сережа и остальные дети уже без плача съедали свою невкусную брюкву.

Сережа Коваленко и 5-летний болгарин Митя Лякос были неразлучными друзьями. Неподалеку от детского барака на­ходились бурты с картошкой в несколько сот метров длиной.

Зима была суровой, и картошка померзла. Бурты охранял полицейский, прогуливавшийся туда и обратно.

Мои дети никогда картошки не получали. Несмотря на это, я постоянно чувствовала в спальне малышей сладковатый запах мороженой картошки. Однажды дети показали мне, как они ее достают.

Я выглянула в окно и увидела такую сцену. Митя стоял возле барака с пальцем у губ. Взгляд его был прикован к удаляющейся спине полицейского. В это время Сережа на четве­реньках подползал к ближайшему бурту, вынимал из кар­мана ломаную ложку и, пробив несколькими ловкими дви­жениями дырку в бурте, доставал картошку и набивал ею карманы.

Когда полицейский приближался к другому концу и вскоре должен был обернуться, Митя свистел, и Сережа на четверень­ках проворно, как заяц, убегал. Они повторяли это по не­скольку раз в день и никогда не попадались.

Свою добычу дети терли на терках, которые их мамы сде­лали из старых консервных банок. Затем ложкой клали «пи­рожки» (конечно без соли и жира) на горячую крышку и, поджарив, уплетали как наилучший деликатес.

Однажды дети сообщили мне, что у них пропадает хлеб. Мы решили выследить виновного. Через несколько дней маль­чики с криками: «Вот воришка!» - привели ко мне Надю Пономаренко, пойманную на месте преступления. Она шла на тоненьких, как у птички, ножках: 4-х летняя девочка со взду­тым, словно барабан, животиком. Бледное личико обрамляли светлые курчавые волосики, голубые глаза выражали удив­ление. Я попросила всех выйти. Посадила Надю к себе на ко­лени и стала объяснять: «Пойми, Надя, что твои товарищи голодны так же, как и ты. Как же можно забирать у них хлеб? Подумай: сейчас ты крадешь хлеб, а потом тебе понра­вится чье-то платье или другая вещь и ты тоже захочешь ее украсть? В конце концов, когда ты вырастешь, тебя заберут в тюрьму».

Надя слушала внимательно, лицо ее было сосредоточено. Выслушав, она соскочила с моих колен и, сложив прозрачные ручки, сказала: «Тетя, я ведь вовсе не украла, а только взяла, потому что была голодная…»

Я схватила эти худенькие ручки, прижала ребенка к себе и, глядя ей в глаза, сказала: «Послушай, Надя, я знаю, что мы сделаем. Не бери больше хлеба с полок товарищей. А когда будешь голодна, найди меня, где бы я в это время ни была: у вас ли, у себя или во дворе. Подойди или постучи в окно, а я уж постараюсь для тебя что-нибудь найти».

С тех пор у меня появилась обязанность оставлять часть собственной порции для Надюши. Хлеб перестал пропадать.

В конце ноября сорок четвертого года в детском бараке возникла эпидемия свинки, укладывавшая одного ребенка за другим. Это был самый тяжелый период моей работы. В разгар болезни я несколько дней не раздевалась и не спала. Поэтому нет ничего удивительного, что когда эпидемия пошла на спад, заболела сама. Тогда роли переменились. Дети, ко­торые уже выздоровели, и их матери окружили меня заботли­вой опекой. Никогда не забуду, как узнав, что я возвращаю всякую еду, кроме компота из яблок, матери где-то доставали эти драгоценные тогда фрукты, и дети, встревоженные моим состоянием, приносили мне яблоки, которых им самим очень хотелось.

Когда весной 1945 года советские войска вошли в Австрию, заключенных нашего лагеря стали интенсивно «оживлять». Завод больше не работал, и дети вернулись к своим близким. Надя тоже вернулась к маме, у которой было еще несколько старших детей. Достаточно было двух месяцев хорошего пи­тания и девочку стало трудно узнать. Ручки и ножки нали­лись, животик-барабан опал, личико зарумянилось. Но всё же время от времени я слышала привычный стук пальчиков в мое окно.

Выглянув, я видела плутовски улыбающееся лицо Нади.
- Я голодна, тетя! - говорила она. Я понимала ее. Брала ребенка на руки, ласкала и давала конфетку или кусочек са­хара. Надя благодарила и, счастливая, вприпрыжку бежала к маме.

9 мая пришло освобождение. 11 июня лагерь был расфор­мирован, и 12 июля сорок пятого года я навсегда распрощалась с моими детьми. Помню же их всю жизнь.

Иногда сама удивляюсь: как мне, тогда 24-летней де­вушке, удавалось справляться с таким количеством детей, имея для помощи лишь одного взрослого человека?

Прежде всего, наверное, помогла введенная с первого дня харцерская дисциплина и присущий харцерству романтизм. Это покорило детей, не приученных кого-либо слушаться.

Кроме того, я строго придерживалась справедливости. Я убедилась, что ребенок перенесет любое наказание, если знает, что оно действительно заслужено. Наверное, ни один взрослый не ощущает так болезненно несправедливость, как ребенок…

Перевод с польского Н. Мартынович

Это надо знать и передавать поколениям, чтобы такого больше никогда не происходило.

Станислава Лещинска, акушерка из Польши, в течение двух лет - до 26 января 1945 года - оставалась в лагере Освенцим и лишь в 1965 году написала этот рапорт. "Из 35 лет работы акушеркой два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных.

Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины - на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.

Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.

О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того, чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут. В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки - необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена самой себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи - Роде, Кениг и Менгеле - не могли запятнать своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права.

Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.

О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача - спасать жизнь в любой ситуации.

Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.

Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий.

Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша. Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.

До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.

В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.

Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди не еврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака. Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети; из Советского Союза было около 50 процентов узниц.

Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди... Ее губы беззвучно шевелились - видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю.

Но у этой женщины не было сил... она не могла издать ни звука - только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать - переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы.

Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей было вывезено в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерли от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года).

У меня до сих пор не было возможности передать Службе здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка.

Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка.

В концентрационном лагере все дети - вопреки ожиданиям - рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете - улыбку ребенка".

Памятник Станиславе Лещинске в Церкви Святой Анны около Варшавы.

Прошу прощения, если в сегодняшнем материале Вы встретите фактологические ошибки.

Вместо предисловия:

"- Когда не было газовых камер, мы расстреливали по средам и пятницам. Дети пытались прятаться в эти дни. Теперь печи крематория работают днем и ночью и дети больше не прячутся. Дети привыкли.

Это первая восточная подгруппа.

Как живете, дети?

Как вы живете, дети?

Мы живем хорошо, здоровье наше хорошее. Приезжайте.

Меня в газовку не надо, я могу еще давать кровь.

Мою пайку крысы съели, вот кровь и не пошла.

Я назначен загружать уголь в крематорий завтра.

А я могу сдать кровь.

Они не знают, что это такое?

Они забыли.

Ешьте, дети! Ешьте!

Ты чего не взял?

Подожди, я возьму.

Тебе, может быть, не достанется.

Ложитесь, это не больно, как будто заснешь. Ложитесь!

Что это с ними?

Зачем они легли?

Дети наверное думали, что им дали яд..."

Группа советских военнопленных за колючей проволокой

Майданек. Польша

Девочка — узница хорватского концлагеря Ясеновац

KZ Mauthausen, jugendliche

Дети Бухенвальда

Йозефа Менгеле и ребенок

Фото взято мною из материалов Нюрнберга

Дети Бухенвальда

Дети Маутхаузена показывают выколотые на руках номера

Треблинка

Два источника. В одном говорится, что это Майданек, в другом - Аушвиц

Некоторые твари используют это фото, как "доказательство" голода в Украине. Не удивительно, что именно в нацистских преступлениях они черпают "вдохновение" для своих "разоблачений"

Это дети, освобожденные в Саласпилсе

"С осени 1942 года в Саласпилсский концлагерь насильно пригонялись массы женщин, стариков, детей из оккупированных областей СССР: Ленинградской, Калининской, Витебской, Латгалии. Дети от грудного возраста и до 12 лет отбирались насильно от матерей и содержались в 9 бараках из них так называемых больничных 3, для детей калек - 2 и 4 барака для здоровых детей.

Постоянный контингент детей в Саласпилсе был в течение 1943 и по 1944 год более 1 000 человек. Там шло систематическое их истребление путем:

А) организации фабрики крови для нужд немецкой армии, кровь брали как у взрослых, так и детей здоровых в том числе малюток, до тех пор пока те не падали в обморок, после этого заболевших детей относили в так называемую больницу, где они умирали;

Б) поили детей отравленным кофе;

В) больных корью детей купали, от чего они умирали;

Г) делали детям впрыскивание детской, женской и даже конской мочи. У многих детей гноились и вытекали глаза;

Д) все дети страдали поносами дизентерийного характера и дистрофией;

Е) голых детей в зимнее время гоняли в баню по снегу на расстоянии 500-800 метров и держали в бараках голыми по 4 дня;

З) детей калек и получивших увечья вывозили на расстрел.

Смертность среди детей от вышеуказанных причин в среднем составляла 300-400 человек в месяц в течение 1943/44 гг. по июнь месяц.

По предварительным данным в Саласпилсском концлагере было истреблено детей в 1942 году свыше 500, в 1943/44 гг. более 6 000 человек.

В течение 1943/44 гг. было вывезено из концлагеря выживших и вынесших пытки более 3 000 человек. Для этой цели в Риге на ул.Гертрудес 5 организовали рынок детей, где их продавали в рабство по 45 марок за летний период.

Часть детей помещали в организованные для этой цели после 1 мая 1943 года детские лагеря - в Дубулты, Булдури, Саулкрасты. После этого немецкие фашисты продолжали снабжать кулаков Латвии невольниками русскими детьми из вышеупомянутых лагерей и вывозом непосредственно по волостям уездов Латвии, продавали за 45 рейхсмарок за летний период.

Большая часть этих вывезенных и отдаваемых на воспитание детей погибла, т.к. были легко восприимчивы ко всякого рода болезням после потери крови в Саласпилсском лагере.

Накануне изгнания из Риги немецких фашистов, они 4-6 октября грузили на пароход «Менден» грудных детей и детей малюток в возрасте до 4 лет с Рижского детского дома и Майорского детдома, где содержались дети расстрелянных родителей, поступившие из застенков гестапо, префектур, тюрем и частично из Саласпилсского лагеря и истребили на том корабле 289 детей малюток.

Угнаны были немцами в Либаву, находящийся там детский дом грудных детей. Дети из Балдонского, Гривского детских домов, о судьбе их пока ничего не известно.

Не останавливаясь перед этими злодеяниями немецкие фашисты в 1944 году в магазинах Риги продавали недоброкачественные продукты, только по детским карточкам, в частности молоко с каким-то порошком. Отчего дети малютки массами умирали. Умерло только в детской больнице Риги за 9 месяцев 1944 года более 400 детей, в том числе за сентябрь 71 ребенок.

В этих детских домах методы воспитания и содержания детей были полицейские и под надзором коменданта Саласпилсского концлагеря Краузе и еще одного немца Шефера, которые выезжали в детские лагеря и дома, где содержались дети для «инспектирования».

Также установлено, что в Дубултском лагере детей сажали в карцер. Для этого бывшая заведующая лагерем Бенуа прибегала к содействию немецкой полиции СС.

Старший оперуполномоченный НКВД капитан г/безопасности /Мурман/

Детей привозили из оккупированных немцами восточных земель: России, Белоруссии, Украины. Попадали дети в Латвию вместе с матерями, где их потом насильно разлучали. Матерей использовали в качестве бесплатной рабочей силы. Детей постарше также использовали на разного рода подсобных работах.

По данным Народного Комиссариата просвещения ЛССР, расследовавшего факты угона мирного населения в немецкое рабство, на 3 апреля 1945 года известно, что из концлагеря Саласпилс за время немецкой оккупации были распределены 2 802 ребенка:

1) по кулацким хозяйствам - 1 564 чел.

2) в детские лагеря - 636 чел.

3) взяты на воспитание отдельными гражданами - 602 чел.

Список составлен на основе данных картотеки Социального департамента внутренних дел Латвийской генерал-дирекции «Остланд». На основе этой же картотеки было выявлено, что детей заставляли работать с пятилетнего возраста.

В последние дни своего пребывания в Риге в октябре 1944 года немцы врывались в детские дома, в дома грудных младенцев, в квартиры хватали детей, сгоняли их в рижский порт, где грузили как скот в угольные шахты пароходов.

Путем массовых расстрелов только в окрестностях Риги немцы уничтожили около 10 000 детей, трупы которых были сожжены. При массовых расстрелах уничтожено 17 765 детей.

На основании материалов расследования по остальным городам и уездам ЛССР установлено следующее количество истребленных детей:

Абренский уезд - 497
Лудзенский уезд - 732
Резекненский уезд и Резекне - 2 045, в т.ч. через Резекненскую тюрьму более 1 200
Мадонский уезд - 373
Даугавпилс - 3 960, в т.ч. через Даугавпилсскую тюрьму 2 000
Даугавпилсский уезд - 1 058
Валмиерский уезд - 315
Елгава - 697
Илукстский уезд - 190
Баускский уезд - 399
Валкский уезд - 22
Цесисский уезд - 32
Екабпилсский уезд - 645
Всего - 10 965 человек.

В Риге хоронили погибших детей на Покровском, Торнякалнском и Ивановском кладбищах, а также в лесу у лагеря Саласпилс".

Во рву

Тела двух детей-узников перед похоронами. Концлагерь Берген-Бельзен. 17.04.1945г.

Дети за проволокой

Советские дети-узники 6-го финского концлагеря в Петрозаводске

"Девочка, которая на фотографии вторая от столба справа - Клавдия Нюппиева - спустя много лет опубликовала свои воспоминания.

«Помню, как люди падали в обморок от жары в так называемой бане, а затем их обливали холодной водой. Помню дезинфекцию бараков, после которой шумело в ушах и у многих шла носом кровь, и ту парилку, где с большим „старанием" обрабатывали всё наше тряпьё. Однажды парилка сгорела, лишив многих людей последней одежды».

Финны при детях расстреливали заключенных, назначали телесные наказания женщинам, детям и старикам, невзирая на возраст. Также она рассказала, что финны перед уходом из Петрозаводска расстреляли молодых ребят и что её сестра спаслась просто чудом. Согласно имеющимся финским документам, расстреляли лишь семерых мужчин за попытку к бегству или другие преступления. Во время беседы выяснилось, что семья Соболевых одна из тех, которые были вывезены из Заонежья. Матери Соболевой и её шести детям пришлось трудно. Клавдия рассказала, что у них отобрали корову, они были лишены на месяц права получать продовольствие, потом, летом 1942 года, их перевезли на барже в Петрозаводск и определили в концлагерь номер 6, в 125-й барак. Мать сразу попала в больницу. Клавдия с ужасом вспоминала проводимую финнами дезинфекцию. Люди угорали в так называемой бане, а потом их обливали холодной водой. Питание было плохое, продукты испорченные, одежда негодная.

Лишь в конце июня 1944 года они смогли выйти из-за колючей проволоки лагеря. Их было шестеро сестер Соболевых: 16-летняя Мария, 14-летняя Антонина, 12-летняя Раиса, девятилетняя Клавдия, шестилетняя Евгения и совсем маленькая Зоя, ей не исполнилось еще и трёх лет.

Рабочий Иван Мореходов рассказал об отношении финнов к заключенным: "Еды было мало, и та была плохая. Бани были ужасные. Финны не проявляли никакой жалости".

В финском концлагере

Аушвиц (Освенцим)

Фотографии 14-летней Чеславы Квоки

Фотографии 14-летней Чеславы Квоки, предоставленные Государственным музеем Аушвиц-Биркенау, были сделаны Вильгельмом Брассе, который работал фотографом в Аушвице, нацистском лагере смерти, где во времена Второй мировой войны погибли от репрессий около 1,5 миллиона человек, в основном евреев. В декабре 1942 года польская католичка Чеслава родом из города Wolka Zlojecka была отправлена в Аушвиц вместе со своей матерью. Через три месяца они обе скончались. В 2005 году фотограф (и созаключенный) Брассе рассказал, как фотографировал Чеславу: «Она была так молода и так напугана. Девочка не осознавала, почему она здесь и не понимала, что ей говорят. И тогда капо (тюремная надзирательница) взяла палку и ударила её по лицу. Эта немка просто выместила на девочке свою злобу. Такое красивое, юное и невинное создание. Она плакала, но ничего не могла поделать. Перед тем, как фотографироваться, девочка вытерла слезы и кровь с разбитой губы. Признаться, я чувствовал себя так, будто это меня избили, но не мог вмешаться. Для меня это бы закончилось фатально».

Украинский парнишка заключенный Аушвица

Учетные фотокарточки детей-узников концлагеря Освенцим